Если бы вещей было меньше, а сами они были бы крупнее, то в них скапливалось бы больше смысла. Как в деревенской печи.
Уже не усваиваешь информацию никакого рода, но продолжаешь закидываться в священном ужасе наркомана. Помимо того, что стоит выдрать, чтобы не быть ввергнутым в геенну, где-то остаются лежащие мертвым грузом единицы с сутью и смыслом.
Но это как с вещами: смысл иметь будут только действия, направленные на выживание.
"Выживание" для человека (и эпохи), когда прямое его значение не представляет даже умозрительной проблемы, приобретает миллион новых оттенков.
Я утратила веру в слова и чувства.
Или просто утратила их самих.

Я поняла одну очень важную вещь насчет своего стыда. (Пишу, чтобы утром пересказать психиатру.) Терапевтка считает, что стыд меня разрушает, потому что надо мной довлеет установка быть хорошей девочкой. Сама я прекрасно понимаю, что никакой хорошей девочкой быть не хочу, и мои представления об идеале от "хорошей девочки" далеки. И стыд - это (сюрприз) всего лишь мой способ почувствовать себя НОРМАЛЬНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ. И его всегда сопровождает страх. Потому что если во мне и сидит какая-то установка, то вот она - _только к нормальному человеку будут относиться по-нормальному_. Не выходя из ряда вон. Не создавая мне дополнительных взаимодействий. Которых я не перенесу. Как с одногруппницами. Как на работе. (Далее следует история про офисные отношения, корпоративы, деньги и Мишу.)

Еще у меня совершенно не работают в голове нормальные естественные связи всего со всем. Работа для меня - тяжкий крест, которые несется не ради зарплаты (я каждый раз удивляюсь, когда мне дают денег, как будто они падают с неба), а ради статуса _человека с работой_ - то есть _нормального человека_. Учеба происходит не ради интереса или будущей карьеры, а ради романтического флера профессии. Еще: я плачу каждый месяц деньги левому парню фактически ради того, чтобы смотреть, какой он красивый.

IT DOESN'T MAKE SENSE!!!

Когда некоторое _нереализованное_в_действие_чувство_ начинает идти на спад, к нему примешивается бесконечно отвратительное ощущение, состоящее примерно поровну из обиды на преходящесть чувства и из жуткой злости на собственную несостоятельность.
После переезда сюда первый месяц я довольно остро была влюблена в своего квартирного хозяина - ради этого главным образом я, собственно, и переехала. Разумеется, я ничего не предприняла. Он все еще нравится - но смотрю я на него с жалостью и легким презрением, но хуже всего… хуже всего ощущать и _осознавать_, что всюду ты будто бы таскаешь за собой полусдувшийся гелиевый шарик своей любви к. Сдувшийся шарик несбывшегося.
Второй мой отвратительно морщинистый шарик - несбывшаяся романтическая дружба. Он сдувается на глазах и пованивает виной. Из-за вины и стыда я никогда уже не подойду к ней.
Я то пытаюсь отбросить их назад, то хватаю и хочу надуть - но что бы я ни делала, они будут всплывать над моей головой - или, совсем сдувшись, путаться под ногами, - пока люди несбывшегося остаются рядом.
И я совершенно не уверена, что шарики несбывшегося - невидимы.

Главное и единственное в Тайной истории - завороженность ГГ этой компанией, это чувство. И второе чувство разочарования потом, когда он оказался сильнее их всех)

Интересно, насколько другими бы мы (люди) были, если бы нами и между нами не тратилось столько времени и сил на бесконечный просмотр призрачных фильмов, в которых мы видим себя со стороны?
Каждого человека мы помним вместе с его одеждой, вместе с его поведением, прической, косметикой этц - всем, что делается НА ПУБЛИКУ - на публику только потому, что он всегда, когда мы его помним, НЕ ОДИН.
Что было бы, если бы мы не воспринимали себя некими персонажами в пространстве… а были только действующими сгустками энергии?
Наверное, стоит представить, что мир и бог - слепы. Или двухмерны.
Некому посмотреть, некому.
Последняя иллюзия, смысл моего существования, слишком человеческая.- некому прочесть.
В конце концов все обозримое пространство представляет собой одну сплошную ошибку наблюдателя. Череду бесконечных статистов в бесконечных историях, существующих, даже если их не рассказывают, потому что истории - наш способ восприятия, единственный?..

Гораздо лучше фиксировать, чем не фиксировать, кажется.
И я думаю, что нужнее несколько часов пытаться составить текст для первого поста, чем идти-куда-жизненноважно или хоть час поспать.

In my pink-nacre shells
Their walls have tremble
No voice of sea there is
Mundane ensamble

What will i doing with my
heart flatters from vastness
Like dead cameo-shell?
Machinal lustings

But when spring's
all one to it
And blight desease
like pouring sun it's
rampaging on the streets.

coming soon
i waited as long as the bolts and hinges are melted
and gates itself are сrumbled into decay
my fists are clenched by break erupting bones
my steps are stalled in ooze
coming

the rank smoke filled
i'm going to meet
the brother of sleep
the sisters of dream

soon
my bed is crushing into a sticky ashes
my eyeball's staring at me from the ceiling
my breath was intercepted a hundred years ahead
my words are lumbering off all cups and spoons
coming soon

through this wall of ink
i'm going to feel
the brother of sleep
the child of scream

"Чтобы жить в одиночестве, нужно всего лишь любить то, что делаешь"

Ущербность

21:00. Я собиралась на часик выйти из дома, в том числе для того, чтобы по дороге зайти в магазин и купить мороженое. Мать ударила меня стопкой одежды по лицу и заорала, что я шлюха, сучка, блядь - так в ее глазах объясняется "неадекватное" желание повидаться с бабушкой и поесть мороженого в девять часов вечера.
Мне 18 лет.
Подумалось, насколько мы - те, кого ежедневно травили в школе, кого презирали собственные родители; кому не с кем было поделиться своими воспаленными мыслями, кроме запрятанной в дальнем углу шкафа тетради в жесткой обложке; те, для кого слово "семья" приобрело отрицательный смысл, те, от кого вечно требовали соответствий непонятным нормам и запредельных результатов, в глаза говоря о нашем полнейшем ничтожестве и бесполезности… те, кому приходилось сражаться каждый день за элементарное человеческое достоинство - насколько мы ущербны, по сравнению с теми, кому просто не мешали жить и развертывать самое себя в этой жизни.
Да, нельзя пенять на тяжелое детство и расколотую психику - все это ты, уже взрослый человек, волен исправить сам. Но, сравнивая себя с А. - как же я понимаю Шаламова, повторявшего, что лагерь не сделал никого лучше, что это отрицательная школа от начала до конца, и знание, приобретаемое там, никому не приносит пользы. Да, страдания закаляют, но они закаляют тебя только для новых страданий. Ты становишься сухим - ни слезинки, отрешенным… и вдруг обнаруживаешь, что больше не видишь жизнь. Ее для тебя просто нет, ты мертв, твоя душа раздроблена, перекручена, кусками наспех заморожена, и нет в ни в чем смысла. Учеба? Наука? Как забавно, зачем это? Смысл - что это такое? Кто я? Зачем? Почему никто не объяснил мне этого? Ха-ха, какое разочарование, если это жизнь, то она давно приелась, закройте занавес, я хочу умереть.
И не понять уже, что жить - это нормально. И глядя на живых, в ком первоначальный Интерес не был убит Страхом и бессмысленностью, ты понимаешь, что искренне тебе уже не присоединиться к ним. Никто не обязан тобой интересоваться и любить тебя, поэтому свою точку опоры, Абсолютное пространство тебе придется искать самой. Прекрасно осознавая - из бездны того самого опыта, который никому не нужен, - прекрасно осознавая, что это иллюзорно.
А они не сознают этого. И живут. А мы гнием и распадаемся, пока…
Я смотрю на А. - живого, здорового, уверенного в себе. Он знает, чего хочет, и ему интересна жизнь. Наверняка у него было счастливое детство - мать для него явно друг и авторитет, а школа не убила творческие способности и любопытство, а скорее, как ни парадоксально, наоборот. У него есть друзья и нет комплексов, у него получается все, за что бы он ни взялся, его активность просто бьет через край, и он не боится жить.
Я смотрю на его высокомерный прищур, гордо поднятую голову, смотрю на его улыбку - и она жжет меня. Я хотела бы видеть его вдруг упавшим в один момент, униженным, потерянным, сломленным…
… только тогда я смогла бы к нему придти.

Никто никогда нас не предупреждал, что придется бороться за жизнь с самим собой, при том не только что выгода от победы не гарантирована, так еще и ты даже не знаешь всякий раз, на чье стороне выступаешь.

Иногда мне до слез было жалко себя. Я сама, сама, сама, если что-то у меня отнято, то это кусок мозга, но и тут я все сделала сама!
А чувство, будто отняли - то ли часть мира, то ли часть души. Что-то будто бы ДОЛЖНОЕ БЫТЬ.

У меня нет проблем с тем, чтобы просыпаться по утрам. Мне вполне по силам выпутаться из одеяла, сыпануть в кружку полбанки кофе и даже пожарить яичницу с сыром. Проблема с тем, чтобы осознать, что после кофе и яичницы должно следовать что-то еще.
Именно поэтому я слепо тяну руку к третьей порции завтрака, вперившись в экран ноутбука и скашивая периодически глаза в тот угол, где мигают маленькие белые цифры, неумолимо приближая время к тому, после которого опаздывать уже неприлично.

Я прямо вижу, как он приходит в оперную гримерку Шаляпина с подарком после концерта, худой, в мятом плаще и еще какой-то весь будто почерневший, с явно различимыми следами застарелого туберкулезного процесса: впалая грудь, бледно-зеленая немочь на лице и воспаленные, устало-маниакально горящие глаза. И тут - неожиданно мягкий приятный голос, аккуратно-вежливая речь… манеры, никак не вяжущиеся с должностью этого человека (председатель всея питерской Чеки) и, само собой, всем известными атрибутами этой должности… А за руку он держит маленькую девочку; она наверняка опрятно одета и серьезна - не выдрессированно, а по-настоящему, это чувствуется. Любимая дочка. Леночка. Эта картина в дверном проеме - высокий изможденный мужчина, маленькая девочка и улавливаемая схожесть лиц - нагоняет отчетливую трепетную жуть. По крайней мере на только что услужливо нарисовавшее ее мое воображение.

Интересно, расстрельные подвалы Леночка тоже посещала?..

+

Не только жути, но и милоты, если честно.

Стучусь в его кабинет на месте любого нечастого посетителя и нахожу у пишущей машинки сосредоточенную хмурую девочку на надстроенном стопкой книг стуле, бодро шлепающую сизые печати на листы смертных приговоров. Волосы встают дыбом по всему телу.

Не хочется вдаваться в нюансы внутренней терминологии, поэтому назову это тривиально завистью.
Кажется, это единственное сильное чувство, которое я испытываю.
Примечательно тут то, что я своими руками загнала себя в болото, в котором ныне печально побулькиваю. Установив себе с началом самостоятельной жизни планку условий, трагически не сошедшихся с моей хлипенькой самостью.
Завышенный уровень притязаний как он есть.

… Открыв дверь, он сразу направился на кухню, не сняв куртки. Я машинально прошла следом; во мне еще звенела болезненная нить нашего разговора, и слова в горле наталкивались друг на друга.
- А ты… послушай, ты когда решал стать биологом: что ты искал там? То есть, я говорила, ну - ты искал что-то?
Нюргун открыл стенной шкафчик и сосредоточенно шарил рукой по полкам. Внутрь шкафчика он при этом не смотрел, как будто взгляд мог спугнуть содержимое; я увидела, как напряглась кожа у него на лице.
- Ты имеешь в виду - было ли у меня страстное желание выяснить, для чего зебре понадобились полоски? - Он пробубнил это, глядя в пол.
В шкафу со стеклянным стуком упала и покатилась какая-то баночка; Нюргун, чертыхнувшись, подхватил ее и поставил обратно.
- Наука - это в идеале, как утверждал Лакан, влечение, - но ты-то не о науке говоришь, - продолжал он. - У тебя принципы и нарушенный баланс нейромедиаторов, тебе нужна не наука, а идеология.
Ставя банку на место, он наконец заглянул в шкаф. Предметы и не думали разбегаться. Достав наполовину выщелушенный таблеточный блистер, он захлопнул дверцу и тут же поморщился от резкого скрипа.
Я была все еще возбуждена и дезориентирована; меня тянуло жестикулировать и расхаживать от плиты к холодильнику, размахивая руками. Но я стояла, опустошенная.
Мой главный враг - мое мировосприятие. Ну так я всегда это знала.
- Я знаю биохимию - знаю, что собой представляет основа и действующее вещество, даже пространственную формулу вроде помню. Кажется. Может быть. Физиологию - как оно проникает в кровь, с чем связывается, и каким путем достигает того, к чему предназначено - тоже объясню. А если бы тут не было ни одной надписи, я бы, поднапрягшись, сумел, возможно, сообразить, какие надо провести реакции, чтобы это выяснить. - Он повернулся ко мне, вытянув руку с зажатой между большим и указательным пальцами таблеткой, и сощурил на нее оба глаза так, что они практически скрылись за веками. - Но все равно я сейчас вижу ровно то же, что и ты. Белый приплюснутый цилиндрик с риской.
- И что в этом цилиндрике?
- Цитрамон, - щелочки глаз распахнулись, Нюргун вздохнул, отвернулся и запил "цилиндрик" водой прямо из горлышка графина. Постоял, раздумчиво покачиваясь с носков на пятки, и потянулся за второй таблеткой.
- На первом курсе я им питалась, - вспомнила я. - Не столько от головной боли, сколько вместо кофе. Глупо.
- Угу, - отстраненно промычал Нюргун. Он вышел в прихожую, разделся, принес пакет и начал выставлять на стол продукты.
Я села и бездумно повертела в руках блистер. Спохватилась:
- У тебя что-то болит?
- Голова, вестимо, - хмыкнул он из-за дверцы холодильника.
На мгновение в моей груди что-то явственно сжалось. Несмотря на всю неловкость положения незваного гостя, в меня проникала теплота домашнего пространства. Возбуждение схлынуло, и в голове воцарилось тупое онемение.
Загудела микроволновка. Я сидела в полной прострации, пока хозяин квартиры методично уничтожал содержимое тарелки, коего у меня даже не получалось рассмотреть - взгляд поплыл. Мы оба пришли сюда усталыми, измотанными и разочарованными; только он знал, что прежде всего нужно выпить таблетку и поесть - мне же ничего не пришло в голову, кроме как, подпрыгивая от холода, завести на ходу дурацкий монолог о крахе жизненных притязаний. Я опустила голову на руки - ладони уже потеплели, щеки еще оставались холодными.
- Биология, - сказал Нюргун, отставляя тарелку. Звук голоса выдернул меня из оцепенения. - Тогда мне просто было интересно это знать. Резать мышек, гальванизировать лягушек. Я думал просто: наука - это когда интересно.
Я подняла голову:
- А сейчас?
- А сейчас мне интересно пойти спать.