Не хочется вдаваться в нюансы внутренней терминологии, поэтому назову это тривиально завистью.
Кажется, это единственное сильное чувство, которое я испытываю.
Примечательно тут то, что я своими руками загнала себя в болото, в котором ныне печально побулькиваю. Установив себе с началом самостоятельной жизни планку условий, трагически не сошедшихся с моей хлипенькой самостью.
Завышенный уровень притязаний как он есть.

… Открыв дверь, он сразу направился на кухню, не сняв куртки. Я машинально прошла следом; во мне еще звенела болезненная нить нашего разговора, и слова в горле наталкивались друг на друга.
- А ты… послушай, ты когда решал стать биологом: что ты искал там? То есть, я говорила, ну - ты искал что-то?
Нюргун открыл стенной шкафчик и сосредоточенно шарил рукой по полкам. Внутрь шкафчика он при этом не смотрел, как будто взгляд мог спугнуть содержимое; я увидела, как напряглась кожа у него на лице.
- Ты имеешь в виду - было ли у меня страстное желание выяснить, для чего зебре понадобились полоски? - Он пробубнил это, глядя в пол.
В шкафу со стеклянным стуком упала и покатилась какая-то баночка; Нюргун, чертыхнувшись, подхватил ее и поставил обратно.
- Наука - это в идеале, как утверждал Лакан, влечение, - но ты-то не о науке говоришь, - продолжал он. - У тебя принципы и нарушенный баланс нейромедиаторов, тебе нужна не наука, а идеология.
Ставя банку на место, он наконец заглянул в шкаф. Предметы и не думали разбегаться. Достав наполовину выщелушенный таблеточный блистер, он захлопнул дверцу и тут же поморщился от резкого скрипа.
Я была все еще возбуждена и дезориентирована; меня тянуло жестикулировать и расхаживать от плиты к холодильнику, размахивая руками. Но я стояла, опустошенная.
Мой главный враг - мое мировосприятие. Ну так я всегда это знала.
- Я знаю биохимию - знаю, что собой представляет основа и действующее вещество, даже пространственную формулу вроде помню. Кажется. Может быть. Физиологию - как оно проникает в кровь, с чем связывается, и каким путем достигает того, к чему предназначено - тоже объясню. А если бы тут не было ни одной надписи, я бы, поднапрягшись, сумел, возможно, сообразить, какие надо провести реакции, чтобы это выяснить. - Он повернулся ко мне, вытянув руку с зажатой между большим и указательным пальцами таблеткой, и сощурил на нее оба глаза так, что они практически скрылись за веками. - Но все равно я сейчас вижу ровно то же, что и ты. Белый приплюснутый цилиндрик с риской.
- И что в этом цилиндрике?
- Цитрамон, - щелочки глаз распахнулись, Нюргун вздохнул, отвернулся и запил "цилиндрик" водой прямо из горлышка графина. Постоял, раздумчиво покачиваясь с носков на пятки, и потянулся за второй таблеткой.
- На первом курсе я им питалась, - вспомнила я. - Не столько от головной боли, сколько вместо кофе. Глупо.
- Угу, - отстраненно промычал Нюргун. Он вышел в прихожую, разделся, принес пакет и начал выставлять на стол продукты.
Я села и бездумно повертела в руках блистер. Спохватилась:
- У тебя что-то болит?
- Голова, вестимо, - хмыкнул он из-за дверцы холодильника.
На мгновение в моей груди что-то явственно сжалось. Несмотря на всю неловкость положения незваного гостя, в меня проникала теплота домашнего пространства. Возбуждение схлынуло, и в голове воцарилось тупое онемение.
Загудела микроволновка. Я сидела в полной прострации, пока хозяин квартиры методично уничтожал содержимое тарелки, коего у меня даже не получалось рассмотреть - взгляд поплыл. Мы оба пришли сюда усталыми, измотанными и разочарованными; только он знал, что прежде всего нужно выпить таблетку и поесть - мне же ничего не пришло в голову, кроме как, подпрыгивая от холода, завести на ходу дурацкий монолог о крахе жизненных притязаний. Я опустила голову на руки - ладони уже потеплели, щеки еще оставались холодными.
- Биология, - сказал Нюргун, отставляя тарелку. Звук голоса выдернул меня из оцепенения. - Тогда мне просто было интересно это знать. Резать мышек, гальванизировать лягушек. Я думал просто: наука - это когда интересно.
Я подняла голову:
- А сейчас?
- А сейчас мне интересно пойти спать.